Наста прислонилась к забору, опустила мешок, чтобы отдышаться.
... И утром, когда немцы пригнали их из Корчеваток в деревню, во дворе было тихо и пусто. Заснули на возу дети: в лесу всю ночь не спали, лежа под телегой на земле,— всю ночь не переставая немцы стреляли по лесу из пулеметов и над головами летели пули.
Когда утром въехали во двор, Наста, не распрягая, подвела Буланчика к хлеву, потом отнесла в хату детей — положила на кровать на взбитую солому. Села на лавку у кровати и глядела на них, не сводя глаз. Подумала, хорошо бы затопить печь: проснувшись, дети захотят есть. Но не слушались руки, не могла налить в чугунок воды.
Снова начали стрелять, из хаты трудно было понять где — видно, в другом конце деревни. Потом вдруг кто-то запричитал во весь голос.
Она толкнула дверь.
Голосили и у Боганчика и на улице — может, у Панков.
Скрипнули ворота, и во дворе кто-то затопал. Дверь в хату широко раскрыл власовец: высокий, он вошел согнувшись, держа в руках винтовку. Оттолкнул Насту прикладом, когда она подошла к двери.
— Три души? — спросил он с порога, глядя на кровать, где спали дети. — Всем до единого... На улицу. Выходи, мать,— сказал он тише. — Выходи, не стой...
Она подбежала к детям, потом к шкафу, ничего не помня: хотела, должно быть, что-то взять.
— Ничего не брать... Выходи... — И головой и винтовкой власовец теперь показывал на дверь.
Она схватила на руки маленькую Иру. Володя, проснувшись и увидев власовца, соскочил с кровати и выбежал за ней во двор. Сонный, споткнулся о порог в сенцах.
В деревне стоял крик: люди голосили, как на похоронах. Она тоже заплакала. Потом вдруг остановилась посреди двора: как же это — ничего не брать с собой? Всё перед глазами... У порога — полка с посудой, видна в раскрытую дверь; над колодцем висит ведро с водой... Ничего не брать?. . На смерть погонят. Всей деревней. С детьми...
На руках проснулась Ира и заплакала; Наста стала ее успокаивать. Заметила, что на плече висит белое полотенце... Зачем она взяла его — наверно, схватила вместо платка?
У ворот заплакал Володя.
Она нагнулась к нему— он схватил ее за кофту и поцеловал в щеку. Он не целовал ее никогда, и она не помнит, целовала ли она его с тех пор, как он подрос: они к этому не привыкли.
От ворот отбежал высокий власовец.
Возле хаты Мирона Махорки Наста с маленькой Ирой на руках стала впереди всех. За ней теснились люди, согнанные со всей деревни. С одной стороны, возле ворот,— женщины с детьми, они заняли всю улицу; с другой, возле хаты, у стены,— мужчины. Горстка. Мужики стояли в один ряд — и высокие и низкие, словно обломанный сверху частокол. Никто уже не голосил — запретили немцы. Только изредка всхлипывали женщины.
Стало тихо, будто мор опустошил деревню, только слышно было, как далеко за лесом, над которым горело солнце, стреляют и стреляют— это где-то на Двиносе, куда отступили партизаны. На другой стороне улицы возле дубов стояли на земле два длинных пулемета, направленных на людей, и высоко на заборе сидели власовцы с винтовками в руках.
Когда из хаты Махорки вышел немец, стало еще тише: никто даже не всхлипывал.