Уже когда в Камене были немцы, лунинцам ночью сбросили с самолета на парашюте ящик патронов. Партизаны разложили на опушке три огромных костра, жгли сухие кучи валежника — огни были видны из деревни. Парашют, рассказывали, снесло ветром в сторону, и он зацепился за сосну у дороги. Лунинцы говорили тогда, что сбросили груз неудачно: погнулись жестяные ящики с патронами. Ящиков таких было много, и лунинцы, принеся их к Насте в хату — у нее стояло пять человек,— вскрывали крышки долотом и молотком, вынимали патроны и перебирали их. У каждого на коленях стояла жестянка. Четыре жестянки сильно погнулись, и лунинцы зарыли их вместе с патронами в землю на меже возле забора. Из пятой высыпали патроны на стол и поделили их между собой,— жестянку оставили на лавке в углу за столом.
В то утро лунинцы рано ушли из деревни, забыв о жестянке, а может, она им и не нужна была. Наста сразу спрятала ее: что ни говори, а посудина, можно было ссыпать в нее толченую крупу и, если не пожалеть, сделать даже терки — две получилось бы...
Насыпая зерно, она думала о том, как бы не прихватить жестянку с собой, и вроде зарыла ее потом в сундуке, во ржи.
Кончилось поле, и Наста пошла дорогой, увязая в горячем песке по щиколотку. Солнце уже передвинулось, теперь било в глаза, и она обливалась потом. Было жарко, липла к телу мокрая полотняная рубашка; казалось, скользя по спине, от пота намокал и мешок. Платок съехал с головы, волосы растрепались, обломок старого гребешка потерялся где-то, наверно когда насыпала рожь (до этого он еще торчал в волосах, она помнит).
Солнце стояло над самой деревней. От него горела голова и саднило щеки; трескались сухие губы и сохло во рту, язык стал шершавым, не шевельнуть им. Болела спина; оттянутые мешком, сдавливали горло руки, сжатые под подбородком в кулаки: перехватывало дыхание.
«Успеть бы... Столько с сундуком провозилась...
»Посреди деревни, у Махорки на огороде, стреляли часто, будто кто палкой водил по забору. «До сих пор молчали. С утра... » Она подняла глаза. Всюду было сине, и на огороде Наста ничего не увидела.
У кладбища, близ дороги, лежали камни — кучами; сюда нанесло с весны, еще в паводок, песку, и ей тяжело было идти: вязли ноги.
Возле двора Боганчика, там, где начиналась улица, были разобраны заборы — их неизвестно зачем растащили власовцы,— и жутко было видеть неогороженные усадьбы.
По улице, вдоль заборов, казалось, идти легче. Улица была пуста, только посреди деревни, около хаты Махорки, ходили люди — по одному. Власовцы разошлись по дворам. Было видно, как они, поскидав с себя верхнюю одежду, мылись у Боганчика во дворе. На всю улицу пахло жареным.
Наста шла вдоль своего забора — и в дом не зашла. Возле хлева почуяла, как запахло старым сеном и навозом. Во дворе никого не было видно — ни детей, ни власовцев, и она подумала, что дети, Ира и Володя, в хате. Сидят, напуганные, вдвоем на сеннике на полу — там она их и оставила, приказав не вставать с пола. Ворота были заперты на задвижку, около сарая раскиданы дрова — их, наверно, разбросали, когда она была возле ям, всюду было пусто и тихо.