Читать онлайн «Физиология и малая история»

        Физиология, греч. , наука, занимающаяся изучением различных процессов, происходящих в живых телах или организмах. Ф. , принадлежа к разряду наук индуктивных, применяет те же методы изучения, что физика и химия – наблюдение и опыт, на основании которых она строит гипотезы и теории для объяснения явлений. Различают Ф. общую и специальную. Первая изучает основные жизненные явления, свойственные всякому организму (учение о клетке, ее питании, размножении и пр. ). Предметом специальной Ф. служат отправления отдельных органов, например, дыхания, пищеварения, нервной системы, зрения, слуха и др.

Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона

        Это обычный прием для эротических вещей: в них отрицается ряд реальный и утверждается ряд метафорический. Сравните с "Заветными сказками".

Виктор Шкловский

ЧЕМПИОНАТ ЕВРОПЫ ПО ФУТБОЛУ

1.

Бело-синяя Греция выбивает,Голоногая Чехия выбывает. Перекатят поле, считаясь славой,С португальским кем-то орел двуглавый. Англия, не глядя, поля туманит. Рыжая Германия мяч чеканит,Наблюдая встречу союзных латвий –Молодых, потеющих в полотняномИсполинских женщин, единой клятвойСобранных на воздухе уплотненном. Их черты волнуются перед бурей,Как всегда при сходке футбольных фурий.

В заводских дворах, в городках военных,В корпусах фабричных, накрытых лавой,Толпы дискоболов неизваянных,Тронутых, как сыпью, возможной славой. В городских поселках темно-живое,Переуготованное для спорта,У тебя на линзах блестит плотвою,Бледными телами ныряет с борта. Вот они мелькают в разрывах лета,Каждый встречный мак им анализ крови!И пока разматывается лентаИ дорога взмахивает под брови,Набирай коробками, как печенье,Маленьких солдат октябрят команчей,И веди раздельное обученьеПротестантской схеме футбольных матчей:Во врата ворот, как во створки лядвий,Мы проводим мяч меж Россий и Латвий!

... И его восход как въездная визаПод любовно небо Евросоюза.

2.

В день июньского солнцестоянияЯ как солнце стояла в Германии.

... Цыган, просящий на опохмелку,Индус, торгующий серебрами,Раскосый мальчик, кормящий белку,Обозначаются номерами,

В каких – без смысла – произнесеньеМоя забота о всех-спасенье.

Над милой сердцу долиной МайнаТуча крупная, как Украйна,И над полем нескосовым тень,Победный ветер, ясный день. И губы в помаде нескусанной тожеДоходят до дрожи.

Неторопливые министрыПокидают овальный залБезмолвно и очень быстро,Как Сади некогда сказал.

ГорячаУма ТурманВ желтом и физкультурномНа подхвате у собственного меча.

Рекламный переплеск, винный блескЗатопляют мультиплекс.

На и над берлинской койкойПрямодушно и топорноВходит в то, что было полькой,То, кто был студент из Варны. Теперь их вытачки и шлицы(Колени локти ложесна)Имеют отчие границы. Их забыты имена.

И школьная не в лад наскрипывает парта:Меняется европ таинственная карта!

В журнальных верстах, цветных небесахСтреляют ногами мужчины в трусах,У них ослепительны бутцыИ лица, как чайные блюдца. И каждое след платком утереть,К душе-пришивать, вдвоем-умереть,И в третий восстать и не умереть.

Как надо, как в песне поется.

Я все номера таскаю во рту,Я сплюну в ладонь и вновь перечту:Двенадцатый, надцатый, пятый,Двадцатый, двадцатый, двадцатый!

НЕСКОЛЬКО ПОЛОЖЕНИЙ(стихи на подкладке)

1.

Я пишу эти строки, лежа. В теплом пледе. На темном ложе. Неглиже и с кремом на роже.

Я пишу эти строки, глядяНе наружу, во двор тетради,Ни – вовнутрь, где при всем параде,

Принаряженные, живые,На пустынные мостовыеШли дивизии мозговые,Но – сюда, в родно переносье,Где проходит незримой осью,Вдох за выдох, одно-голосье.

Вы ж, от темечка и до пятки,Позвонки, перепонки, прядки,Все места, где хвостом вертела,Все углы, где играла в прятки,Добиваясь, чего хотела,Тетка молодость с телкой тела,

Побывайте-ка одиноки:Нос в подушку, в подвеки оки,Ноги в стороны, руки в боки. В небном гроте, как стадо, зубы. Белый лоб. И срамные губы. Постромки. Полустанки. Трубы.

Я, свернувшееся в кулак. Тела спяща ночной ГУЛАГ.

2.

Я повествую о любом сиротстве,Злопамятстве, беспамятстве, юродстве.

О сладости и слабости, тщетеИ жаре, о невечной мерзлоте.

Но что, когда Роландов рог услышан,И по долинам эхо, и по крышам

Ответное и родственное ох,Какому и отдать последний вздох?

... Пока мы спим, как брат и брат, по кругу,Как саркофаг, где спят рука о руку,

Спят под холмом в коровах и кустах,С этрусской спят улыбкою в устах –

Любовь мала и кажется болонкой,И тоже спит, протянута полоской

Едва длинней, чем туфля с каблучком,В полночный час лежащая ничком.

Когда ж проснемся и проступит явностьИ встанем составлять двуликий янус

На экспериментальный полигон,И впереди – последний перегон, –

Любовь распространяется, как пьяцца,Война и голод. И радио при арии паяцаПрибавит голос.

3.

Я так одна. Никто не поднимаетНи на вершок, ни на еще немножко,Хотя и ветер ивой обнимаетИ вглубь сует, как в тесное лукошко,

Хотя свое сегодня отхромалаВ спортзале синкретической природы,Где образцы известки и крахмалаРаботают над будущим породы,

Где море отфильтровывает пену,И ржавчина наращивает яды,И ящерицы слушают Шопена,Как тренера, и делают, что надо.

И уясняет лиственная массаПод собственный революцьонный топотПрибавочную стоимость по МарксуИ Дарвина не олимпийский опыт.

И амфитеатральною шкалоюРазви-  и разветвляются творенья. Я там была, как фига под полою,Почти тайком, как съедено варенье:

Под лампой, обучающей разжаться,Входить в зенит, ложиться размножаться,По пятилетке в позах АретиноРаботать план и украшать картину.

Затем, что ночь – дежурная аптека, –В стекле, огнях и медицейских сестрахДоступных вариантов картотека –Безлюдных, людных, обоюдоострых.

Затем Натура на не всякий случайСует под нос альтернативны виды:Скала-и-плащ, и дева перед тучейВ заплечных птицах бури и обиды,

И Пушкин падает в голубоватый;И кто лежал в долине Дагестана;И холмы заволакивает ватой,Чтобы рыдать над ними перестала,

Перенимала образ огородаИ не гордилась жребием единым:Задрав копье, скакать за господином –На рукомышцы-мельницы природы!

3 ИЮЛЯ 2004(в твой день рождения мы посещаем кладбище)

1.

Я сейчас распечатаю паруГлянцевых фотографий,Пачку сигарет италийских,Порнокомиксы в целлофане,Нежную оболочку мозга,Под которой дымчато-серый,Дышащий, как источник,Источник того-сего.

Кладбище плавает в водеПирогом из кирпича. Как водомерки, тут и тамПароходики снуют. И принудительно угрюмМалолетка кипарис,Едва отбрасывая теньВ соседство иных теней.

А там, в России, в Духов день,И в родительскую, и вокруг,Под мелкий дождик собралисьУ дружественных могил,И свечки ставят, и хлеб крошат,И сыплется скорлупа,Чего покойник, насколько помню,Ужасно не любил.

Ну да, цветная скорлупаОсыпается мозаич. Неукоснительный стаканС прозрачной недождевой. И видно многих, стоявших там,Сквозь многих стоящих там;Пришиты крылышки к стопам,А бывают и за спиной.

... И здесь, где горлинки урчатЗа каменною стеной,В тяжелом солнечном луче,И мяукает альбатрос,На весь горизонтальный залОт греков до лютеранЕдва находятся ходитьЧетыре живых ноги,

И здесь, где только пыль и плющИ помпейская синева, –Венок фаянсовых цветковКак малый розовый рот,И шкалик водки в бедной траве,И стопка медных монетПередусмотрена: обещатьКому-то возвратный путь.

Здесь все не так, как хотел бы тот,Кто здесь хотел лежать. Здесь все не так, как хотела бы – там,Где хотела бы лежать,

и тем не менее очевидное чувство не-собственной правотыраздвигало время и место, словно праздничный стол.

2.

Врачи, актеры, молодые вдовыВизитные-и-карточки свои,Записки о коварстве и любви,Признания, что наскоро готовы,Слагают на могильную плиту,Сей подоконник милого предела,Но за пределом больше нету дела. И больше нет. Лишь денежка во рту.

Америка, где умер он, Европа,Которую похитил, спал с какой,И родина – с протянутой рукой,Завешено лицо, открыта попа,Танцуют аллегорией весны,Составив лбы, над ним в старинных позах,Но каждое надгробье – край десны. И что ни дерево – то посох. Прими букет прозрачных авторучек,Одним чернилом оживленных тел,В чередованье вымыслов и тучекНад долею, какую не хотел:Остаться божеством, которых тьма –Из светотени, мрамора и храпаСоюзником вертумна и приапа,Безлицым покровителем письма.

На острове, на малом островкеВ одну ладонь архангельского чина,Как в пироге печется, что почило,О ком едва ли по одной строке,И в каждой строчке больше цифр, чем литер,Тем более – чем литер языка,Что мне темнеет, влажный как доска,Какую вытер.

ЖЕНСКАЯ РАЗДЕВАЛКА КЛУБА "ПЛАНЕТА ФИТНЕС"

Общего ничего, кроме тепла и шерсти,Одинаких ключей и девяти отверстий,Наполняемых чем? влагой, сластью, говном;Накрываемых ртом; закрываемых сном. Выпекающих: кровь, слезы, детей и серу. Окружающих: суть или чужую плоть. О девяти своих я захожу и селаСнять. Постояла быть. И направляюсь плыть.

Розовы и желты, крупные как младенцы,Голышом – нагишом – по уши в полотенце –Стайки деводерев пересекают пол. Каждое входит в душ, томно склоняя ствол. Нужно, как виды вин и сорта куропаток,То ли классифици, то ли полюбопы:Вот пластины ключиц; вот паруса лопаток. Нужно занесть в реестр каждый подъем стопы.

Скоро таких не станет. Скоро доставят смену. Здесь перетянут бархат, там перестроят сцену,На сочетанье кости, кожи и черных косБудут дивиться гости, не пряча слез.

Впрок молодой-красивыйИли дурной-хорошийВ детском саду играет:Трогает твою сливу,Причащается груше,Воду ртом собирает:Безсвязная, резная наследует зима,И брата не узнает животное ума.

Этот столб водяной может стать ледяной,Разум заразой и воздух газом,Голубки-Любки сомкнутою стенойЗамаршируют по лабазам. И дверь, что открывалась на плавательный куб,Откроется на малость, как зиппер на боку. И выступим из тапок, коронок и часов,Из соположных тряпок, ногтей и голосов.

И в ноздри, рты и уши, как с чайника дымок,Толпой повалят души,Сорвавшие замок.

Но, как в школе лесной, все же шумит излишекКремов, уст и волос, мышц и подмышек. Автозагар и стыд, словно лисицы нор,На поверхность тела глядят в окуляры пор. Но, как в скотском вагоне, где в тесноте и матом,Бродят квадраты пара и долгий вой,Непреступное, небо становится братом. И кто-то поет в душевой.

В пионерлагерях, в синих трусах июля,То упираясь, то поднимая флаг,Первое я, насупленное, как пуля,Делает первый шаг. И хмуря пейзаж, как мнут в кулаке бумагу,Почти небесами гляжу на него. И лягу,Как та шаровая молния, на поля –В один оборот руля.

СИНЯК(стихи о р. п. )

1.

У меня синяк простейший,Красногубый, августейший,Загустеющий, как мед –Кто не видел, не поймет. У меня ли на предплечье,Как прививка против осп,Проступает человечье:Убедительное "осв".

Это в девять лет и десятьМалые увечья грезятО припасть к твоим ногам,По локтям, шурша и ноя,Ходят ссадины волною. И шмелем садится шрам,Где лазурная ветрянкаМетит щеку и бедро. А за ней другая ранкаГорячит свое тавро. Что шипят его края?– Эта девочка моя.

Там игральны автоматы,Выдающие стигматы, –Как в лесу стоят густом,Где сама-себя бичует,А потом себя врачуетМандарином и постом.

Там, когда уходит девство,Соответственное действоСтавит метку "не забудь",Чтоб, как родинки корчуют,Исказив плечо и грудь,Иль другое что-нибудь,Как еду, тебя почует, –Вспомянула эти штуки,Вспомянула и другие:Как любил лицо и рукиАлый почерк аллергии;Тела давние уловки;Всех служителей при нем –Темный гений марганцовки,Банки с трепетным огнем.

В девять лет болезнь, как Пасха. В десять лет любая рана –Направление и пастырь,Продвижение романа,Погружающего в дрожь.

В тридцать два синяк мне паспортПри границе душ и кож.

2.

Как на Киевском вокзале,Загружали поезда:Все узлы перевязалиИ музыка повезла.

В яме сидючи пахучей,Жду, пока под потолкомБудут люстр глаза паучьиНаливаться молоком

И, треща коротким телом,Выступающим из мглы,Доктор врач противутенорТыкать голосом в углы –

Где-то есть от боли грязный,Намагниченный кружокСиний, желтый, безобразный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3.

Добрый доктор АйболеетПод смоковницей пустой. Если чудо не созреет,Древо станет сухостой.

Станет нам небесполезнойМира точкою болезной,Где у тех, кто виноват,Словно гвоздь забит железныйБоли острый концентрат.

Как синяк с кровоподтекомКлетка с клеткою несут,Все, что тронуто пороком,Учреждает самосуд.

Уголовный зреет кодекс,Насыщая, точно кодак,Цветом каждую статью,И по каждой – пара ходок,И под новою стою.

По статье любое телоВсе, что думало и ело,И себя, простой мешок,Доведет до порошок.

Дуб, желтеющий как масло,Тем скорее не жилец,Чем насыщеннее массаГодовых его колец.

Слово ищет переноса,Суд дает по десяти,Сам себе строча доносы,Сам себя не амнисти –

Снится ветхий и заветный,Размещенный вместо маслВ каждой формочке сонетной,Еле зримый здравый смысл. Здравый смысл витает мухойТут, не тут, во львином рву –Над уже бескостной мукой,Утрамбованной в халву,

И пока не околеет, –Добрый доктор АйболеетОпыт эволюционныйСтавит в операционной. Режет, шьет, перемножает,Совершенствует оружье –И смоковница рожаетЧеловечье и оруще.

САРРА НА БАРРИКАДАХ

1.

Год тысяча девятьсот пять. В колыбелях уже не спять. Открывают глаза, разувают ручонки,Разевают беззубые ртыТе, кто в вагоне, как Гвидон в бочонке,Ах нет, как сельди в сельдяном бочонке,Покатят в дальние сырты.

Над ними в Тамбове и ЕйскеВ холстах одичалых портьерВздыхают туманные мамы еврейски(Немецкие русские польские или... )И перечень детских фамилийКак список военных потерь.

Их будущие дамочки подружкиПереполняют дедовские чресла,В игольные заглядывают ушки,Ведущие в неведомые чрева.

(Смешной лесок вокруг смешного срамаКурчав, как рама. Над ним витают запахи зачатья,О них молчати. Еще – туманы супа и клозета. И заголовки биржевой газеты,Один звонок, вагон второго класса,Слеза и клякса. )

Я знаю, а знать бы не надо,Что эти всеобщие роды,Ритмичные, как канонада –Явление новой породы. Что в эти бессонные люлькиЗияют отверстые люки. Что в демографичном прибоеКипит и мятется любое.

Любая бульварная МартаИмеет похожие складки,Под каждою юбкою карта –Уступчивый, облачный, гладкийЛандшафт, уходящий под ледНа годы и годы вперед.

Поверх полагаются калькойСлои повременных событий,Спектаклей и кровопролитий;По сердцу идет пароходИз тридцать девятого года. А в горле – ч/б – баррикада. На коей прабабушка Сарра– а глаз, накануне подбитый,повязан кружком по-пиратски –и Санька, и Сарра Свердловастоят за рабочий народ.

2.

Изо всех в земле лежащих, запрокинув лоб,Речь мою в уме держащих сквозь сосновый гроб,Пересыпанных как манка в банку жестяну,В городском саду играя, выберу одну:

В белой шляпе, с подруга и друг,На альпийской тропе,Где столетье сгорает как трут,Иссякает в толпе;Летним днем в Люксембургском саду,Где Мария Стюарт,Где и я через век постоюИ следы не стирать;Зимней ночью Вильфранша-сюр-МерПровожая огни. В Петербурге в тюрьме,Вот, взгляни.

Разбираясь в бювареНа московской квартире. На Покровском бульваре. В коммунальном сортире. В больничной палатеВ белом халате –Осуществляя прием.

Теперь – только в черепе тесном моем.

С дочкой. С внучкой. С правнучкой мной. Феминистского свода ласточка тучка. Ковчега женского Ной.

И когда она венчает баррикаду,Я не буду обнажать ей руки-груди,Но и флагом прикрывать ее не буду,Потому что нет такого флага. И ни красный цвет, ни сине-белыйНе годятся для такого дела.

Теперь на небесах заводят радиоСвобода, баррикада, демократия. И Сарра Гинзбург им – как демонстрация(Возможно, назначения поэзии?)Хотя любая подзаборная акацияДля этих дел доступней и полезнее.

... но их уже почти не различить. И если Сарру переставить в водуИли акацией завесить баррикаду –Одно число (исчисленного года)В конце задачника имеем получить.

КНИЖНАЯ СЕРИЯ "УЛИЦА КРАСНЫХ ФОНАРЕЙ"

1.

Эти груди не похожи на растущие напротив. Эти ноги не похожи на стоящие при них. Эти губы толстокожи, разнобразны эти плоти,Эти дяди, эти тети, эти джун и эти кати,Этот брак на повороте: кто невеста, кто жених?

Курва-кура под фатою,Сигаретка у виска. Две сиротки на диване. Три модели в целлофане. Девять прачек под водоюПростыню прополоска.

Сходят формы, разные и розовы,С теплого токарного станка,Предназначены для свадьбы одноразовой,Как в кафе пластмассовый стакан. Нет его ребристей и белее(Нет его румяней и милее)До употребленья мнойтобою,Пусть оно бульварно-бытовое.

Уходя с бульвара, оглянуся:По границе дерева и сталиХодят стаей Васи и МарусиС плоскими и выпуклыми ртами –Сочлененья безымянного детали. Гайки и болты меняются местами,Равнодушные, как жертвенные гуси.

Как машинки, движут по дорогеИх неодинаковые ногиИх неодинаковые точки(Почки, тапочки и клейкие листочки):Батарейки мнетебе дают недлинныйПромежуток, в нем же яитыМожем набивать живой малинойМета-физические рты,Души-уши, руки-животы*.

... А когда закончится сезон,Я и ты деля –Из себя выращивать газонЗа таки дела,Жрать озон и ждать Суда Страшного,Умирать за каждого грешного.

* И никто уже не сможет прополоти,   Разлепить и разложить на пары   Циклопический комок единой плоти,   Волны человеческой опары.

2.

Прозрачный пузырекСияет как ларек,Застеклена прекрасная елена:В подмышках рыжий пух. Прокладка между двух. И стеганый халатик до колена.

Ее нельзя иметь. Напрасна эта медь,Одним узлом увязанные пряди. Ни вынуть, ни прижать,Ни за руку держать,Ни смуту создавать в ее наряде.

Она мала как птенц. Бессильна как младенц. Кровоточива, как больное место. Не знает говорить. Не хочет научить. И поминутно плачет, как невеста.

И все, что можно сметь –Мечтательно, как смерть,Перебирать бессмысленные штуки,Которые припас,Чтоб составлять, как паззл,Мерцающие контуры науки

(Какую изучают руки в брюки):

Где густо. Где гладко. Где кисло. Где сладко. И как это все бывает:Как дергает прядку. Как меняет прокладку. Что чешет и как зевает.

Так охотник следит за зеброю,Зебра машет просторной шеей,Равнодушная, не позируя,Хорошо ей.

Так в автобусе глаз питает-ся бесстыдною каплей потаНа границе ключиц кого-то. Глаз питает – читай пытает –Колорадский жучок хотенья,И вжимает тебя в сиденья,И фиксирует показаньяДля дальнейшего наслажденья:Погоди, погоди, виденье,Дай подробнее указанья!

... Когда-тогда трубаВосстанет дуть в гроба,Взметая нас к поверхности и выше,И твой восстанет прах,Как в елочных шарах,В фигурках неостывшего не вышло.

Так следуй, как стило,За теклое стекло,Побуквенно описывай детали,С которыми не спать. Ее красу и стать. Бог сохраняет все, с чем мы не спали.

... И этот памятникТем будет памятней,Чем непростительней его объект.

Но спор в КейптаунеРешает браунинг. И на стекле написано: "Обед".

ВОЗДУХ–ВОЗДУХ("Москва" и Манеж этого лета)

Манежная площадь, и Жуков, и лошадь,И дождь наводняет воздушный массив,Который невидимый, чем и красив.

Быть широколобою серой коробкойС витринами винными на щеках,Остаться как в юбке короткой и кроткой –В продольных рекламных щитах.

Спускать по ступеням ковры-языки,Мичуринской вазой террасу надставя,С трехпалубной люстрой играть в казаки,С кремлевской стеною играть в поддавки,Подмигивать дальней заставе.

И стать привиденьем, умным пузырем,Вернуться в чертеж, пока позовем,Во тьме, как часы без завода,Забиться под бывшие своды.

А Манеж говорит:– Ты меня никогда не любила,Я проемами арок тебе описал и люблю и агу,Я гнул портал как барышню в дугу,Я намекал на больше не могу,А ты – любого встречного дебила,Пролеты "чаек", ГУМовское мыло,Вечернюю москву, апрельскую пургуКак ласковая дура, теребила.

И "Москва" говорит: "угу".

А Манеж говорит:– Мы могли бы построить мостИз литого стекла, от фасада к фасаду. Пешеходы бы поступали, как мысли в мозг,Как живая вода в рассаду. Мы глядели бы друг на друга, недвижно стоя. Говорили как звезда со звездою.

И "Москва" скрывает досадуИ говорит: "пустое".

... Теперь, когда мы оба воздух голый,Два короба пунктирных в небесах,Полуофициальные глаголы,Сухая грязь на чьих-то волосах,Единственный транслятор нашей страстиИюльский дождь и городские власти,Что эти ребра, пазухи и кровлиИ все, что было нам подобьем крови,Показывают в целом и отчастиЦветных газет на первых полосах.

ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ РЕБРОМ

1.

Мне неспокойно с собой, как хозяйке питбуля. Вот я над малым селом многоглавая буря. Вот я за мирным столом саблезубая ящер. Лучше возьми меня за и задвинь меня в ящик:Словно в шкаф платяной – в плотяной,Между этим и этим ребром,За границею кожной, мясной, костяной –В непреложный прижизненный дом.

Я отказываюсь от правНа рукав и другой рукав. Я отказываюсь от левНа сомнение, мнение, гнев. Я отказываюсь от речь. Я откалываюсь от плеч,От лица, пальтеца и браРади должности се – ребра.

Я хочу лежать в твоей середке,Как во гнездах неопрятные наседки,Как в жестянках плоские селедки. Составлять твои грудные клетки.

Я хочу участвовать в работеЛейкоцитов или электронов,Быть ударник на заводе плоти,Быть набойщик всех ее патронов,

Отвечать за состоянье ткани,Как фабричная ивановская таня,Все приданое – из двух косичек. Выдавать тебе сатин и ситчик,

Устилающие нам безлюдны,Бесконечны тела коридоры. Распевая песенки подблюдны. С шиком откупоривая поры,Как тогда шампанского бутылку.

Темной кровью двигаясь к затылку.

2.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как в диком детстве на не обмочиться –Сосредоточиться на тенью просочитьсяПод кожный слой, под пленку жировую,Под эту тряпку нервную живую,Под самый спуд, за мокрые полотна,В слоистые и твердые волокнаПодземный ход проделать словно клещ.

И смирно лечь, как маленькая вещь.

БАЛЮСТРАДА В БЫКОВО

Русская готика. Куполы-лампочки. Девочки-лапочки. Церква и мальвы. Мирного скотика – серого котика,Спящего на неприкрашенной лавочке,В грязны уста целоваль вы.

Парк зарастает тесно, упорно. Речка-линючка в дряхлых заплатах. Туберкулезницы в длинных халатах. Бабочки белы летают попарно,Быстрыми взмахами нас пересекши. Сядем, как голуби, пить и клеватьВ смирной глуши облысевшей,Родственной, словно кровать.

Чьей-то могилой лежишь, безымян,В радужном мусоре этих полян –Холмиками, островками. Можно не двигать руками,Тихо дышать, не отражать,Словно рука, еле держатьПисчей бумаги обрывкиНа травянистом загривке.

Но – балюстрада-эстрада, с какоюХочется сделать, одну не оставить!Пообнимать, как подушку, рукою. Или собой, как скульптурой, заставить.

Всласть выжимать ее прелестьВ тазики воображенья. В голову вдвинуть как челюсть. Делать простые движенья,

Выйдя в не-опытно поле блаженного,Словно отца, призывая БаженоваПолузабытого-вещего,Линию эту проведшего,

Мерить и мерить ее перешагом,Дактилем и сантиметром. Стать ее тайным приспущенным флагом,Явным волнуемым ветром.

Славы желаю!Способ придумаюБыть или ведомойИли ведомою,Словно девица – натурой,Падшею архитектурой.

Чтобы ее и меня поминали вдвоем,(Словно поп-группу, автографы же не даем).

Чтобы ее и меня совмещали в тетради(пушкин-у-моря, степанова-на-балюстраде).

Чтобы ни мне и ни ей не остаться одной(Вот она дремлет, как пьяная кошка во рву),

Чтобы ее и меня сосчитали родней(Вот она дышит заразой больничных палат),

Чтобы она была скобкой, в которой живу,Чтобы зелененький воздух над нею и мнойБыл нам един слуховой-духовой аппарат.

Стать предприятием с ней на единых паях. Чтобы любая руина в полнощных краях(В трещинах дырах порезах репьях)Знала, как Лувр и Асторию,Малую нашу историю.

ТИР В ПАРКЕ СОКОЛЬНИКИ

1.

Ракета пролетает по орбитеИ пулею могу ее убити.

Вокруг сидят, похожие на латы,Раскрашенные филины крылаты. И разный зверь идет на водопой. А главная мишень певица,Не человек и не девица,Ничто с огромной головой,

И лампочки в очах немыслимого блеска. И выстрелы в ушах немыслимого треска.

Потом я подстрелила сильныйТеатрик розовый и синий,Он электричеством просвеченПри попадании в него,Как человечье естество. Еще теперь очеловеченМедведь с братком у наковальни. ... Всех этих мы атаковали.

Теперь скажи, что как положеноМы до Сокольников доехалиИ ели там одно мороженоС двойным вареньем и орехами,Что не вишу в зеленой будочкеВ своей недальновидной юбочке,В своих наручных украшеньяхБольшой мишенью во мишенях –Вишу, готовая пропасть.

А больше некуда попасть.

2.

Ты помнишь – в нашей будке соннойВ девяносто третьем годуБухал пушечный воздух хмельной-невесомыйИ за всех отражался в пруду.

Как в двенадцать лет или постарше,Небо бычилось в октябрьской синеве,И целовались парочки, восставши,А многие и прямо на траве.

Я все скажу за карусельна коника. За музыку из Приключений Электроника. За каждый танковый бабах,Блуждающий в столбах,

Как в горах, где души половинаСходит плавно, словно лавина,А вторая на эхо уходит сама,И за ней половина ума –

И мама, мама, что мы будем делатьС единственной оставшейся сестрой,Когда уже не восемь и не девять,А она не вернулась домой.

И мама, мама, что мы будем делать,Когда наступят зимни холода,И часовые шмотки делятИ рвут подкладку из пальта?

И горы, горы блестят чередой заноз.

Радио не отвечает на твой запрос.

Я список кораблей перевела на морзе.

А в морге поцелуй – как Русь и на морозе:Не в губы – в лоб и нос.

3.

Ползешь по склону горы не день, не четвёртЛежишь за скулой скалы пастилой во рту. Коричневый и зеленый в глазу растерт. За ними брать высоту.

И словно бог вылупляется из бедра,Короткий сон увидишь не в голове,В котором батя тебе говорит: балда,Давай побывай в Москве.

А ты и есть в Москве, на ее губе,Поросшей нежным пухом, веселым мхом,Пьян как фонтан, и денежка при тебе,Душа поет потрохам.

А ты в Москве, дозорном на колесе,И крыша тира, где настрелял на все,Из мягкой зелени утлая, как ладонь,И ты говоришь "огонь".

А ты Москвы, ее глубины-длиныСередка, кормчая ось, моржовая кость,И жизнь в тебе широкая как штаны,Упорная будто гвоздь.

Но я тебя матерю материнским ртом. Говорю, что кругом не то.

Не то мы пиво клинское повторимИ соберемся снова за пузырем –Под ясным кленом, с девками по бокам,Просящимися к рукам –

Не то мы оба, кто-то из нас живой,На стенке тира виснем вниз головой,Один прибит за пятку, я за бедро,Как в картах, того, таро.

И слышим: нет вертолета – к стене припав,Как липнет к стойке в четыре утра пятак,Под кем-то к нам приближаемое пиф паф.

Но нас уже нет и так.

УТРО СУББОТЫ, УТРО ВОСКРЕСЕНЬЯ

1.

Все окна раскрыты, все шторы колеб--лются, и желтее чем дынные недраИюльское солнце на плечи и бедраНамазывается как на хлеб.

Лежать поперечно кровати,И знать, что не надо вставати,

Что воздух напрасно готовилУкрытья, ходы, колеи,Чтоб я в эти пазухи вставила-вставилШаги и колена свои.

Равняясь в безмыслии с липовой веткой,Лежать-розоветь неприличной креветкой

В морщинах пустой простыни. Как будто не чуя ни тренья ни тленья,Простым матерьялом без сопротивленья,Бельем, а его простирни.

Движенье заразно, столетье железно,Тем более будуПод грузом субботы лежать бесполезно,Качая свободу,

Как черную нефть из промасленной почвы –Из долгих гудков, неотвеченной почты.

2.

Все окна раскрыты, все шторы колеб--лются, и желтее чем дынные недраИюльское солнце на ветхие бедраНамазывается как на хлеб.

Не помню, мы женщины, или мужчины,Иль мы разнополы, и кто – вещество,Ловящее воздух во рты и морщиныИ трещины тела едва ль своего,В морские морщины сухой простыни.

Деталями в масле грядущего тленья,Простым матерьялом без сопротивленья,Бельем, а его простирни,

Лежим поперечно кровати,Пустые сосуд,Сознав, что не надо вставати,И так унесут.

Что воздух напрасно готовилИ впрок размягчал колеи,Чтоб мы в эти пазухи вставила-вставилБолты и шарниры свои.

И как паровозы на ветер – пол-порции дыма,В мельчайшее зеркальце, бьющееся невидимоУ старческих губ, проверяя концицию, –Свою выдыхаю петицию:

Последнего воздуха маленький груз(На зуб, на зерно, на мышиный укус)Отдам дорогому заводу. Сама же иду на свободу.

На волю, на вы, отрясая печати,Иду воскресенье как мышцы качати;Как нефть из промасленной почвы –Из впредь неотвеченной почты.

В СКОБКАХ(стихи без названия)

(Год тысяча девятьсот двадцать два. Под ступенькой крыльца трава. Не масленке с надбитым ухом-угломПережить собравшихся за столом. Но именно так случится. Могилы почнут рябить,Дети рождаться, девы учиться,Лечить и лечиться, тоскою сочиться,Спать, полоскать, любить,

Лежать в земле незрячею икроюВ гирляндах дат, сдуваемых по краю.

... И у каждой врачицы из данного родаЗа решетки-ключицы глазеет природа,Гений места, кураторша нашей фамильи, –Как из зоо-логичных садовЗвери-птицы, топорща усы и надкрылья,Чресполосицу лап и задов.

Так деревья лежат животом на заборе. Так, на мол перекинувшись, море.

Так из темных больничных палат,Перевесившись, смотрят назад,

Сквозь замочные скажины быта,Словно тигра в кольцо –В год, где только масленка надбита,Но и та налицо.

Утро июля, капли по крыше,Смех и грех на реке. Бабушка Л. ,Прадедушка М. ,Няня Михайловна в белом платке,Прошедшие сторонойЗа зеленью вороной. )

СЕЗОН 04/05

1.

Собираюсь брать мировой рекорд,Природе наперекорд.

За оградой детского автодрома,В окошко салтыковского дома,Сквозь черную землю, полною пустотоюУвидишь, как я стартую:

Отрываясь от ближних, пуговиц и крючков. Вертикальная, без сигареты и вне очков,Всяких внешних примет лишимаДо состоянья дыма:

Белый еврей муженского пола. Возраста роста среднего. Место, пригодное для глагола –У колеса переднего. Лобовое доведено до блеска. Не шалит невидимая подвеска. Бок трепещет. Живот прикрыт. И пора на парад, парад. И по креслам трепет желаньяПри включении зажиганья.

Вот маленькие радиосигналыКак ниточки, растягивают вести,И тео- или телео-каналыВключают зрение на ровном месте,И желтая газетная бумагаЛожится под и полосы раздвинет,Как складки государственного флага –Для новости, которая остынет

И будет, как покойник на столе,Какой-то срок не предана земле.

2.

"А ты себя уже взялаВ реклам лежачие зеркала?

Мы продаем заменяемые детали. Щеки на щетки, мочки на чернослив. Не подошло – поменялиИ дальше живи счастлив.

Шпильки вшиваются прямо в пяту. Темной лошадкой гуляй цокоча –С пальмовой лапой на месте плеча,Крупной клубникой, растущей во рту. Раз в год прием у врача,Там и перебинту.

Кто черноброва – красуется, выйдя из душа,Кожным покрытием из бобрового плюша,Доступного, из базовой коллекции,Теперь пригодной для любой комплекции.

Я применяю только биопродукт,Секретный, его крадут,Потому контроль на семи этапах,Номер люкс под Москвой. Постепенно пройдет характерный запах.

Или станет, как свой".

3.

По ольхе меж тюрьмой и дуркой,По гостиничным плитам холлаИ по воздуху мелкой думкойПробегает внезапный холод.

Расширяя дороги,Въезжает зима тревоги,Первая дрожь сезона,Вне умысла и резона.

В этом сезоне мы носим новые руки,Обновляем новые штуки,

Новые шутки, новые надежды. Можно надеть больше одежды,Шаль на шаль надвигая. В цветных витринах ПассажаЗакончилась распродажа. Накроет зимой другая.

В этом сезоне новое словоБудет не зелено, так лилово,Дело – крючком вязомо. Стрижки окажутся чуть короче,Щиколки толще, темнее ночи. Исподнее – невесомо.

Что небезопасно, когда наступает пора холодов.

Носить панталоны тогда шерстяные вдоль Чистых прудов. Футляры со скрипкой,Рейтузы со штрипкой,Кальсоны с окошком в паху –И малые губы с улыбкой, хранимой во мху,

Не просыпаться и вставая,Негнущимися пальцами трещатьИ парно, как вагончики трамвая,По линиям себя перемещать.

И за руку переводить. И заново переводить,Как датский на немецкий,Фундук на грецкий.

АВТОБУСНАЯ ОСТАНОВКА ISRAELITISCHER FRIEDHOF

По ходу автобуса, справа и впереди,На фасаде побуквенно G. O. D. ,И у рта, как баббл, с небывалой силойПроявляется "Господи помилуй",И такое ж еще верстуОстается во рту.

А как шиповник, страсти виновник,На остановке без расстановкиБежит к тебе прямикомСплошным носовым платком –Целый город включает подсветку,Залезает на верхнюю ветку,Замирает у края перил,Сосвидетельствует, как соседка,

Что мертвые встанут из могил.

Нету места живого на мертвой земле. Даже там, где идет земляными ногамиКукуруза, царица полей,Панибратствующая с богами,

Молодая хозяйка, пчелиная мать,Как детей, научившаяся обниматьУрожаи, лужаи, посевы. Через трубки сосущая сок овощной,Кислородный коктейль, зеленой-перегной,Кровь и воду, истекшие слева.

Даже тут, где она пролистала поля,Говоря голосами сезонов,Где движение дышит, усы шевеля,Раздвигая умы, не готовые для,Обещанием ясных резонов,

Где летают наперстками с места на местВоробьи, как лисицы, мохнаты. Где любая фигура становится крестИ торопится в небо, как в мае на шест.

А летит – как боксер на канаты.

Так любой и любая лежит на заре:Как ребенок в коляске, как лед в пузыре,Как младенец в бульоне передродовом –Подставляя теченью подшерсток. Как в детдоме, сосчитаны по головам. Как мизинец в нетесный наперсток.

Хорошо ли кому? Хорошо ли тому-с,Кто сегодня проснется в обнимке –Моисеем в корзинке, детенышем муз,Новобрачным в раскрашенной дымке?По земле детородной ступая двумя,Подражая весне, шелестя и шумя,Отчеканит ли он благодарностьЗа едва обретенную парность?

Хорошо ли тому, кто на свет извлеченИ открылся для первого крикаМежду белым и красным, плечом и врачом?Возмутительный воздух в груди калачом:Говори-ка!

Нету места живого, и в теплой волнеХорошо ли кому? Хорошо ли вполне?

Но вцепясь из последних в последнюю изДостоверную руку, гляжу за карниз:

Между нежить и выжить, между жить и не житьЕсть секретное место, какоеНе умею украсть, не могу заслужить,Не желаю оставить в покое.

В самой мертвой из точек у сердца земли,Во пустом рукаве, в непроглядной пылиБесконечных нетопленых горниц,Оживляемых голосом горлиц,

На пути у автобусов, едущих до,В потемневших кустах, в нерабочих местах,В освещаемых залах учась тэхквондо,На сиротских балконах – уста на устах.

Покупая сегодняшние кренделя. Велогонные пересекая поля,Каждый грузчик, любая невеста –В сфере действия этого места.

Я стою у него часовым на часах. На незримых руках, на земных небесах,На кладбище, где вечные роды:Встречи-проводы новой природы.