Вячеслав Пьецух.
Пятое доказательство.
Николай Модников, великовозрастный оболтус, отсидел «на зоне» свой второй срок за кражу (всего-то и украдено было: канистра бензина, дрель с набором победитовых сверел и новый комбинезон), съездил развеяться в Ярославль, где едва не влип в новую неприятность, подравшись в привокзальном буфете с местными босяками, и вернулся в родимый город — некогда столицу могущественного княжества, а теперь бедный, по преимуществу деревянный, грязный, грустный, вообще какой-то непоправимо опустившийся городок. Чем тут жило-дышало население — непонятно, ибо из признаков культуры только и оставалось, что железнодорожная станция, возле которой по субботам бывали танцы, торговые каменные ряды, выстроенные еще во времена государя Александра I Благословенного, церковь при кладбище, жалкая гостиница да облупившийся Дом культуры с коринфскими колоннами по фасаду; все прочее было — двухэтажные бревенчатые бараки, точно нехотя выстраивающиеся в улицы, многочисленные пруды, замусоренные металлоломом и сносившимися покрышками, в которых резвилась птица, выгоны для мелкого рогатого скота и целые кварталы сараев, частично выполненные из досок, а частично из дерзко нестроительного материала, вроде щитов от тяжелых пушек. Впрочем, в городке жили два профессиональных художника, писатель-фантаст, и еще одна дама в преклонных годах сочиняла сказки. Вместе с тем тут по-деревенски все знали друг друга, если не по именам-отчествам, то хотя бы по именам, а если не по именам, то уж в лицо-то точно.
Итак, Николай Модников воротился в родимый город — и заскучал. Занятий здесь у него не было никаких, поскольку, во-первых, гроша ломаного не было за душой, во-вторых, ему не хотелось знаться со сверстниками, которые поголовно отсидели свои срока и могли разбудить в нем больные воспоминания, а в-третьих, у Николая душа не лежала к производительному труду. С утра до обеда он валялся на роскошной кровати орехового дерева, которую у здешнего почтмейстера экспроприировал его дед, придумывая, что бы такое ему пропить, потом съедал сковороду пустых макарон, изо дня в день подаваемых матерью на обед, потом шел прогуляться до железнодорожной станции и обратно, после снова заваливался на кровать и то таращился в старенький телевизор, то принимался за какую-нибудь детскую книжку, то начинал размышлять о никчемности своей жизни. Так как размышлял он невнятно и забубёнными словами, суть его размышлений в общих чертах нужно свести к тому, что ежели он родился, то должно же из этого следовать что-то более радостное, чем преступления и отсидки; или — отправлялся Модников от обратного — жизнь просто-напросто представляет собой тягостную общественную нагрузку, вроде обыкновения ходить по субботам в баню, и ее надо только перетерпеть... Самое занятное было то, что размышления Модникова неизменно сводились к такой загадке: как бы потихоньку пропить кровать? Этот эпилог следует назвать загадочным потому, что, собственно, как это возможно — потихоньку пропить кровать?