Олеся Николаева
КУКС ИЗ РОДА СЕРАФИМОВ
Вышел прямо как причащался — с руками крест-накрест — на паперть, сошел по лестнице. Решил на клирос не возвращаться и литургию не допевать.
Симеон, монастырский праздничный регент, сказал ему до начала обедни:
— Кукс, наконец-то я понял, ты кто. Ты у нас — антикарл!
Серафим посмотрел на него надменно, повел плечом.
— Смотри, у карликов туловище длинное, короткие ноги и огромная голова. У тебя же наоборот: туловище короткое, ноги длиннющие и головка с грецкий орех.
Смотрел на Серафима, довольный собой. Острил. Глазки бессмысленные, бесцветные, без ресниц. Плотненький, коренастенький. Рядовой.
— Знаешь, Симеон, кем бы ты был, если бы не стал регентом? Ментом... Регулировщиком, постовым.
Серафим решил не петь никогда по праздникам — на ранней по будням со старухами, и все. Пение у них бедненькое, плоское, простота — хуже воровства. Зато они Серафима не дергают, уважают его за голос, за то, что не гнушается с ними петь.
Так решил, стоял, улыбался, щурился на заморских экскурсантов, приехавших в монастырь. Приятно на них смотреть.
Аккуратненькие старушечки с белыми кудельками, седовласые моложавые джентльмены в длинных бежевых шортах, холеные спортивные парни, красотки в темных очках, поднятых на макушку.
Серафим любил этот сладкий парфюмерный ветерок другой жизни, эти ухоженные тела, приветливые спокойные взоры, этот самоуверенный вежливый тон и великолепные вещицы при них — кожаные сумки, фотокамеры, часы, шляпы.
Две туристочки в мини-юбках вынули кошельки, сыпали направо-налево богатой милостыней. Добрались до Серафима. Глянули — обе были поражены.
Он посмотрел на них благодушно — он привык.
Ткнул себя пальцем в грудь:— Что — Квазимодо?
Они растерялись, потом поняли, закивали:
— Да, да. — Засмеялись, оценили шутку. — Квазимодо (ударение на последнее «о»)!
Одна порылась в сумочке, достала розово-голубую бумажку, протянула ему.
Лень было объяснять, что он не нищий, у него все есть. Шаркнул ножкой. Положил бумажку в карман.
— Квазимодо (ударение на последнее «о»)! — Смеясь, погрозила ему пальцем другая.
Пошли весело переговариваясь, потом обернулись, послали ему воздушный поцелуй.
Ну, хорошо. Встретил там же на ступеньках, отца Авеля. Тот сказал:
— Жди гостей. Приду к тебе, Серафим, сегодня праздновать, расслабляться.
Пришел. Бабка ахнула в дверях:
— Радость-то, батюшка, благословите!
Огурчики солененькие на стол, грибков, селедочки, того-сего.
Сели у Серафима. Шикарная комната у него: стены отделаны деревом, стол, покрытый лаком, резной с узорами, с загогулинами, диван — тоже под стать.
— Водку не пью, — сказал Авель сразу. — Духовник воспрепятствовал. Красненькое.
Спели на два голоса «Отче наш» — Серафимов тенор. Авелев баритон. — С праздничком!
Снял Авель скуфью, положил рядом — русые волосы рассыпались по плечам, тонкий профиль в лучах солнца, как в серебре.